Американские империалистические утопии конца XIX века находились под безусловным влиянием доктрины Монро, реанимированной президентом Грантом в 1869-1870 гг. Тезис о том, что ни одна территория Нового Света не может перейти под контроль стран Европы, использовался для обоснования империалистической политики США на континенте [Лафебер 1980, 36]. Ф. Тернер (1861-1932) добавил доктрине Монро новые грани: окончание эпохи покорения «дикого Запада» означает начало экономической, и по возможности территориальной экспансии США за счет соседних стран [Тернер 1996, 38]. Дж. Стронг (1847-1916) интерпретировал американский империализм в терминах расизма и религиозного мессианства. По его мнению, англо-саксам предстоит создать величайшую в мире империю, своего рода геополитическую проекцию Христа, превращающего камни в хлеба благодаря чудесам капиталистической экономики. А. Мэхэн (1840-1914) выразил эту идею в конкретных терминах внешней политики. По его концепции, геополитическое могущество США может быть основано только на сильном флоте, а сильный флот нуждается в военно-морских базах. Соответствующую инфраструктуру предлагалось создавать на основе торговых баз и сфер экономического господства [Сумида 1997, 95].
Доктрина Монро является несущей идеологической структурой большинства американских империалистических утопий. Канвой многих из них было приобретение Канады и посрамление главного конкурента на морях - Британский империи. Такова утопия С. Бартона «Битва при Свош и захват Канады» (1890) [Бартон 1890, 120-121]. Такое же геополитическое положение описано в романе А. Фуллера «2000 год н. э.» [Фуллер 1890, 203-205] Религиозный мессианизм и расизм примешиваются к традиционной американской геополитике в утопии А. Бирда «Глядя вперед: Мечта о Соединенных Штатах Америк в 1999 году» (1899). Это помпезное сочинение изображает США, простирающиеся от Аляски до Патагонии: «Когда Господь всемогущей создавал землю, Он оставил Западную полусферу для эксклюзивного использования янки» [Бирд 1899, 100]. Освободившись от расово неполноценных народов, США становятся первым в мире государством, «светом миру» и утешением угнетенным [Бирд 1899, 234]. Политическая цель книги Бирда в обосновании агрессии США в отношении Испании в 1898 г., так как эта война предстает как эпохальное событие, бросившее все страны Нового Света в объятия своего северного старшего брата. Автор не забывает и расквитаться за взрыв американского броненосца «Мейн» на рейде Гаваны. В книге описано полное уничтожение Испании как государства и нации в результате воздушной бомбардировки.
Роман И. Доннелли (1831-1901) «Золотой флакон» (1892) еще более амбициозен. США начинают крестовый поход против монархий Европы. «Мы пришли не поработить, а освободить вас, дать вам блага, которыми пользуются жители Америки: образование, свобода, братство, процветание» - гласят прокламации оккупационной армии [Доннелли 1892, 239]. Результатом победы «света» над «тьмой» (решающая битва американцев с русскими описана в главе «Армагеддон») становится образование Соединенных Штатов Земли под верховенством американцев. С утомительным однообразием образование «Соединенных Штатов Мира» описано в книге С. Оделла «Последняя война» (1898) [Оделл 1898, 162], проводящая мысль о расовом превосходстве англо-саксов и их вселенской миссии. В романе С. Ватерлу «Армагеддон» (1898) борьба сил добра и зла опять-таки передана в расистских тонах, но здесь англо-саксонская ярость изливается на Испанию (обратим внимание на год написания романа!) и латинский мир в целом, причем мимоходом достается и России [Ватерлу 1898, 220-244]. Таким образом, геополитические концепции пан-американизма и «божественного предначертания» (Manifest Destiny) определили вкус американской публики к агрессивным, экспансионистским империалистическим утопиям.
Более сдержанный подход к геополитике свойственен британской интеллектуальной традиции. Х. Макиндер (1861-1947), возможно самый влиятельный геополитик всех времен и народов, известен своей теорией «географического опорного пункта» (geographical pivot), которым он считал обширные территории Евразии, недоступные для морской торговли. Евразия, некогда горнило мировой истории, теперь (то есть в начале XX века) оказалась обрамленной не менее могущественными морскими государствами - отпрысками Западной Европы. Борьба Кита, воплощения «атлантической цивилизации» со Слоном - символом евразийской государственности - является, согласно Макиндеру, основным моментом современной истории. Исход ее зависит от того, сможет ли Россия, контролирующая основную часть «опорного пункта», эффективно разработать безграничные людские и природные ресурсы этого региона. Такой устрашающий для брита сценарий представлялся вполне возможным при условии союза России и Германии. Соответственно, политика разъединения этих стран, подрыв мощи Германии, окружение России враждебными соседями казалась наиболее мудрой [Макиндер 2005, 124-139].
Вполне ожидаемо, что в британских утопиях начала 1890-х господствующей темой является низвержение России и дружба с Германией. «Великая война 189... г.» Ф. Коломба (1891) и «Последняя война» Л. Траси (1893) изображают, как соединенные силы англо-саксов посрамляют алчные планы России относительно Турции и Индии [Кларк (ред.) 1997, 51-80]. Сближение Франции с Россией и Британии с Францией с одной стороны, военный и экономический прогресс Германии с другой стороны, переориентировал общественное мнение на анти-немецкие империалистические утопии. «Как немцы захватили Лондон» (1900) и «Угроза Лондону» (1900) рассматривают возможности немецкого вторжения на острова.
Идеи «более великой Германии» витали в воздухе второй Империи со времен ее основания в 1871 г. Немецкие интеллектуалы и геополитически озабоченные теоретики лелеяли надежду на то, что объединение Германии еще не завершено. Возможности территориальной экспансии рассматривались, в частности, деятелями Пангерманской лиги, образованной в 1891 г. Первая версия пангерманизма, поддержанная лидерами Лиги Э. Хассе (1846 - 1908) и Х. Классом (1868 - 1953), ставила целью полное совпадение «народа» и «государства», то есть инкорпорацию австрийцев и других немецко-говорящих народов в одну Империю [Класс 1906, 30]. В практическом плане эти пангерманисты настаивали на активной, экспансионистской политике Германии в Центральной Европе. Другая версия пангерманизма, признавая необходимость немецкого ирредентизма, делала акцент на колониальной политике [Коринман 1999, 23]. Отец-основатель немецкой геополитики Ф. Ратцель (1844-1904) обосновал теоретические принципы пангерманизма. Опираясь на социал-дарвинизм, Ратцель утверждал, что государства, подобно биологическим организмам, существуют в определенной среде обитания, борются с другими организмами и страдают от потери своих членов. Молодая Германская империя, таким образом, может и должна сражаться за увеличение своей территории обитания и присоединение родственных народов [Ратцель 1988, 129]. В отличие от высоких принципов американского мессианизма, германские империалистические утопии были прагматичнее и циничнее; они не ссылались на права человека и принципы конституции, а прямо утверждали, что, например, Россия, как сильный сосед, должна быть раздавлена или, по крайней мере, отброшена на восток. Идеи Ратцеля и пангерманистов разделяли и многие либеральные империалисты, вынашивающие план обустройства Срединной Европы (Mitteleuropa). Ф. Науманн (1860-1919), например, полагал, что Германия и Австро-Венгрия должны вовлечь в орбиту своего экономического и культурного влияния другие страны Европы: Турцию, Балканы, возможно Италию и Францию [Мейер 1955, 202-204; Шультц 1989, 316].
Пангерманская программа изложена в утопии Т. Кэммерера «Грядущая мировая война как предвестница вселенского мира» (1909), в которой Великая Германия создается на месте старой Империи, Австрии и Нидерландов [Кэммерер 1909, 16]. Пангерманизм, колониализм, «Срединная Европа», «жизненное пространство» и расовая теория сливаются воедино в железной поступи тевтонов на страницах утопии «Торжествующая Германия» и «Берлин-Багдад». Первая, написанная К. Кэргером, но опубликованная анонимно, рисует Рейх, включающий в себя Украину, Поволжье, Прибалтику и Балканский полуостров. Таможенный союз расширяет сферу влияния Германии на Турцию, Австро-Венгрию, Италию и Францию, а приобретенные колонии в Азии, Африке и Америке превращают немцев в господ всего человечества [Кэргер 1895, 3-10]. В утопии «Берлин-Багдад» Р. Мартина Германия контролирует всю Восточную Европу (включая Польшу, Прибалтику и Украину), Анатолию и Персию, а также приобретает владения в Африке [Мартин 1907]. То есть империалистические претензии немецких утопий были обусловлены в основном расовыми предрассудками.
Французская третья Республика, раздираемая внутренними кризисами и униженная в ходе франко-прусской войны, не распространяла свои геополитические амбиции на чужие континенты. Ее внешнеполитическая программа диктовалась принципами реваншизма, которые развивались такими организациями, как Лига патриотов под руководством П. Деруледа (1846-1914) [Стернхелл 2000, 103-112; Стернхелл 1971, 56], и буланжистами. Генерал Реванш, как звали Ж. Буланже (1837-1891), был автором благожелательных комментариев к утопической брошюре «Первая франко-немецкая битва 18 августа 18... года» (1887), которая доказывала неизбежность полного краха германской армии в случае военных действий [Монфалькон, Кастелен 1887]. При этом врагом номер один не обязательно назначалась Германия; возвращение ампутированных провинций происходило, например, в результате войны с Британией, как в анонимной утопии «Покончить с Англией!» (1887), где описана успешная высадка на острова и сдача Лондона. Убоявшись столь решительной Франции, Германия добровольно отдает Эльзас и Лотарингию в обмен на какие-то незначительные колонии [Аноним 1887, 2-6].
Но излюбленный сюжет французских империалистических утопий - это, конечно же, месть за Седан и победный марш на Берлин. В произведении Ш. Ропа «Рим и Берлин» (1888), французский флот сначала парализует итальянскую армию, а затем высаживает десант в Свинемюнде. Французские войска побеждают немцев при Штеттине и наносят молниеносный удар по столице. Далее следует мирный договор и долгожданное урезание Германии Роп 1888, 285]. Э. Дриан, автор многочисленных утопий на эту тему, следует более традиционной стратегии: Битва при Нефшато в утопии «Война в открытом поле» открывает дорогу французам в Рурский бассейн. После победы под Франкфуртом-на-Майне, французская армия победоносно продвигается через всю Германию и заканчивает поход на озерах Потсдама и Шпандау. Правительство в окруженном Берлине просит пощады и уступает Эльзас-Лотарингию, причем Францию не упускает возможности прибрать к рукам Бельгию и заморские колонии [Дриан 1891 I, 146-195].
В российской геополитической игре все козырные карты традиционно принадлежали панславистам. Идеологи панславизма, В. В. Комаров (1838-1907), И. С. Аксаков (1823-1886), М. Д. Скобелев (1843-1882), в 1870-1880-е гг. выступали за ту или иную степень политической интеграции с южными и западными славянами. Однако, неудачи на Берлинском конгрессе 1878 г. и образование тройственного союза заставили отказаться от мечтаний славянофилов до и во время русско-турецкой войны о включении славян в Империю. Речь теперь шла о дружественном и уважительном отношении к славянам - возможным союзникам в условиях международной изоляции и враждебности всей Европы. Так, утопия Г. П. Данилевского (1829-1890) «Жизнь через сто лет» (1879), написанная не без влияния Комарова и других панславистов, упоминает возникновение Славянской Империи, союзной России, и смакует унижение Европы, попавшей в кабальную зависимость от китайского богдыхана [Данилевский 1901, 16-26].
Обострение отношений с Британией в 1880-х гг. отразилось в сочинениях А. Е. Конкевича (1842-1917?), который под псевдонимом А. Беломор опубликовал утопические работы «Крейсер Русская надежда» (1885) и «Роковая война 18?? года» (1889). Автор, морской офицер, настаивает на развитии российского флота как условия успешной борьбы с Британской империей и ее союзниками - всеми великими державами Европы [Широкорад 2005, 316; Конкевич 1889, 14-19]. Славяне в этих произведениях почти не фигурируют. Это обстоятельство связано с разочарованием в панславистских схемах в 1880-90-х гг. Крах российской политики на Балканах и, наоборот, впечатляющие успехи на Дальнем Востоке создали впечатление, что России пора покончить с дремучим провинциализмом панславистов, выйти в мировой океан и повести за собой древние цивилизации Востока. Призрак великой Евразийской империи будоражил воображение утопистов.
Одним из первых свидетельств «нового мышления» стало сочинение И. Ф. Романова «Вечер черной и белой магии» (1891), в котором Россия находится в центре православного геополитического союза, включающего в себя Сербию, Оттоманскую империю, Японию, Абиссинию, Румынию и Грецию [Романов 1892, 10-12]. В утопии Н. Н. Шелонского «В мире будущего» (1892) Россия раскинулась на просторах Евразии от океана до океана, и только Британия, Индия и Китай представляют собой независимые государства [Шелонский 1892, 244-245]. Даже убежденные панслависты к концу XIX века теряли веру в спасительность Всеславянского союза. А. А. Красницкий, автор панславистской утопии «За приподнятой завесой» (1900), довольно пренебрежительно отзывается о «братушках», которые вольны присоединиться к победоносной России и получить свою долю трофеев, или же, цепляясь за свои национальные суверенитеты, остаться ни с чем. А делить, между прочим, в этой утопии есть что: благодаря союзу с могущественными цивилизациями Востока, Россия «берет в опеку все человечество» [Красницкий 1900, 58, 174-190].
Представление о России как о Святой Руси, осаждаемой бесовскими царствами Запада, в начале XX века казалось экстравагантным уделом нео-славянофилов вроде И. Ф. Романова. Цусимский финал рывка на Восток показал, что надежды на евразийское будущее России пока ничем не обеспечены. Южные и западные славяне, ненадежные и слабые друзья в представлении российского общественного мнения, в качестве равноправных партнеров были никому не интересны, а в то, что они согласятся на роль довеска к империи, верили только закоренелые консерваторы из Петербургского славянского благотворительного общества. Таким образом, кризис геополитических представлений можно считать главной причиной слабости империалистического утопизма России.
Геополитические теории подпитывают утопическое воображение «сверху», из среды интеллектуалов и политических элит. Но и массовые представления о месте своей страны, ее друзьях и ее геополитических врагах влияют на национальную специфику империалистического утопизма. С точки зрения структуры произведения, империалистические утопии представляют собой рассказ о драматической ситуации, в которую попал герой произведения (то есть государство/нация), и о том, как этот герой с честью преодолел обстоятельства или пал в битве с ними [Кларк 1992, 30]. Протагонист такой утопии поставлен перед лицом могущественного врага, сила которого находится в прямой зависимости от настроений неуверенности и пессимизма, испытываемых обществом эпохи fin de siècle. Геополитической проекцией этих настроений является страх иностранного вторжения. В лучших образцах жанра рассматриваются обобщенные, сущностные свойства этого страха, как романах Г. Уэллса и К. Лассвица, описывающих инопланетное вторжение на Землю. Тривиальная литература разрабатывает «страх вторжения» в форме различных «угроз» и фобий, каковы «желтая опасность», русофобия, германофобия, а также локальные «геополитические ненависти»: против Франции в Италии, против Британии в Германии, против США в Британии и т.п.
«Геополитические ненависти» приобретали особенную ядовитость в интеллектуальной атмосфере расизма, религиозного фундаментализма и реакционного национализма [Хокингз 1997, 203-206]. Империалистические утопии объясняли необходимость агрессии и геноцида тем, что изображали врага полностью «чужим», лишенным человеческих свойств, биологически или культурно недоразвитым [Нолан 2005, 1-4]. Например, немецкие русофобские утопии задолго до Гитлера предлагали этническую чистку захваченных территорий с последующей их германизацией [Кэргер 1895, 13-16, 68-76]. Россия как государство представлена в этих произведениях с известной долей уважительности, так как социально-политические институты, техника и технология империи Романовых представлялись результатом благотворного тевтонского влияния. Российский народ и славяне в целом показаны, напротив, в образе неспособных к высокой культуре варваров. Американские русофобские утопии имеют иной оттенок. Главный враг для них - это российское государство, тюрьма народов и царство азиатского деспотизма. Однако, после победы над «империей зла» американская администрация, насаждение английского языка и принципов западной демократии очень скоро вводит и русских в семью цивилизованных народов [Оделл 1898, 159-161]. Надо заметить, что «геополитическая ненависть» была вполне взаимной. Одни российские империалистические утопии характеризовали Запад как потенциального агрессора и коварного врага, лицемерно прикрывающегося договорами о сотрудничестве [Иловайский 1897, 1-2]. Другие видели на Западе торжество вавилонской блудницы, восседающей на золотом тельце: капитализм, индустриализм, социализм западной жизни считались признаками того, что европейская цивилизация катится прямо в ад [Витберг 1904, 1, 9].
http://vphil.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=109&Itemid=1
